Об одной картине: Загреков Н.А. «Глоксинии»

Об одной картине:

Загреков Н.А. «Глоксинии», 1932 г., холст, масло, 53,5 х 65 см

С этой картиной у меня связана интересная история. Несколько лет назад я приехал в один из больших приморских городов к своим дальним родственникам в гости, а заодно и отдохнуть у моря. Купальный сезон уже закончился, и я наслаждался ещё тёплой погодой, гуляя на малолюдном пляже и по старому городу, свободному от туристов до следующего сезона. И вот, как-то раз, зашёл в местный антикварный магазин, надеясь на какую-нибудь случайную удачную находку. В этом подвальном помещении, было сумрачно и довольно тесно, как часто бывает в таких заведениях, где продаётся всё то, что можно, хотя и не всегда, назвать антиквариатом. За витриной, под стеклом лежали монеты, потрёпанные бумажные купюры разных периодов и стран, мелкая церковная пластика, значки и многое другое, интерес к которому могут проявить только коллекционеры. Обычным людям эти вещи кажутся грязным и ненужным хламом. За витриной стоял продавец, он же, как я впоследствии узнал, и хозяин, а за его спиной, на стене висели иконы различных школ и направлений и ряд картин, в основном состоящих из выцветших репродукций и произведений местных малоизвестных или совсем неизвестных художников. Меня привлекла только одна картина в старой деревянной раме. Я постарался подойти к ней ближе и тут заметил женщину, которая внимательно смотрела на эту же вещь. Это был натюрморт, изображающий какие-то цветы. Сами по себе цветы мне были не очень интересны, но картина выделялась в окружении прочих предметов и мне показалась весьма достойным произведением. Более же всего я обратил внимание на необычную женщину, удивившую меня своим долгим, как бы отрешённым от всего и неотрывным смотрением, а вернее сказать, погружением в эту картину. Так стоят перед иконой в церкви. Я тоже стал смотреть, но в этом, идущем из единственного окна и, дополненным слабым искусственным, свете, не мог разглядеть чего-то особенного. А вот внешность незнакомки была интересна. Одежда её была скромной, но подобранной со вкусом и подчёркивавшей её стройную невысокого роста фигуру. Завершала всё изящная шляпка. Среднего возраста, лет сорока, может чуть больше, хотя по сравнению с моими годами её можно было считать совсем юной.  Красивой, пожалуй, её не назовёшь, с несколько вытянутым лицом, с большими глазами и чувствительным большим ртом, она всё же была привлекательной. Про неё писатель Иван Бунин сказал бы: «сухопородиста». Заметив моё внимание к ней, смутилась, и быстро вышла.

Я попросил хозяина лавки показать мне поближе картину. Сняв со стены и положив её на прилавок, он полистал свои бумаги и назвал имя автора, которое мне тогда ничего не говорило: Николай Загреков. На мой вопрос о только что вышедшей поклоннице этой картины, сказал, что он её не знает и что она приходила уже не раз и всегда долго смотрела именно на этот натюрморт и за всё время купила только одну недорогую, но красивую брошь.

Через день вечером я гулял у моря. Было тихо и волны чуть слышно шлёпали о берег. Ещё работали пляжные кафе, предлагающие свои услуги отдыхающим, но таких было мало, каждого нового сразу замечали.

И вдруг я увидел ту самую женщину, которую встретил в антикварном магазине. Она шла, не торопясь мне навстречу. Поздоровавшись с ней, я рискнул заговорить, напомнив о предыдущем, как-то совпавшем, общем нашем интересе к известной картине. Она приветливо отвечала. Мы пошли рядом. Я начал с погоды, потом говорил о том, как трудно художникам писать всегда движущееся море и о том, что натюрморт лучше бы называть «тихая жизнь» …

Но тут она неожиданно возразила, сказав, что понятие «тихая жизнь» не совсем верно.

«Почему же?» — искренне удивился я: «Ведь в этой неживой, да хоть бы и живой, как, например, цветы, натуре, отражённой в картине, нет движения».

«Да, — ответила она: В самом натюрморте, его может и не быть, если это действительно неживая натура, но движение чувств зрителя, вызываемое картиной, существует. Тем более, если это цветы».

«Вы верите в язык цветов?» — вдруг спросила она серьёзно.

«Я верю в язык цвета», — ответил я, улыбнувшись собственному остроумию.

«Нет, в тайные знаки, подаваемые цветами?»

«Подаваемые их обладателями при помощи цветов», — уточнил я.

«Нет, самими цветами», — вздохнув, сказала она и задумалась.

Мы остановились. Получилась длинная пауза. Я осторожно смотрел на неё, а она смотрела в сторону моря и как будто что-то вспоминала.

Рядом была небольшая кафешка с открытой верандой, и я предложил зайти на чашку кофе. Она согласилась, хотя мне показалось, что ей не хотелось прерывать свою задумчивость.

Странная мечтательница, даже визионерка, не от мира сего, а, впрочем, кажется она счастливее многих. Или несчастнее. Во всяком случае жизнь её богаче, внутренний мир её больше. Таких людей немного и эта встреча — редкая удача, думал я, пока мы садились за столик и заказывали кофе, и решил идти до конца в удовлетворении своего любопытства.

Я спросил: «Давно ли она в этом городе или всегда жила здесь?»

«Нет, не очень давно. Мой отец военный и этот город — последнее место его службы. Здесь мы и остались».

«А ваша работа как-то связана с искусством?»

«Нет, я работаю в библиотеке».

Она промолчала, и снова задумалась. Потом сказала: «Но вы не ответили на мой вопрос».

«Какой вопрос?», — спросил я, приходя в себя: «Ах да, о цветах». Теперь была моя очередь не ответить, ибо я понимал, что не могу ничего сказать об этом.

Она меня выручила, начав рассказ о том, что у них в библиотеке есть книга «Язык цветов», изданная в начале 19 века в России. В ней в поэтической форме придаётся значение многим цветочным растениям. Рассказала и о восточной науке «Селам», которую привёз из Турции в Европу Шведский король Карл Двенадцатый, живший какое-то время при турецком дворе. Что эта «наука» родилась в восточных гаремах как тайный язык знаков. То, о чём не всегда можно сказать словами, говорили цветы на своём условно-придуманном языке.

«Например, на картине, которую вы видели у нашего антиквара, написаны глоксинии, означающие любовь с первого взгляда, направляющие энергию на привлечение счастья и успеха в дом хозяев.  А по народному поверью глоксиния усиливает любовную энергию».

Закончив свой рассказ, она опять стала смотреть на море. Я молчал, не зная, что сказать. Мне казалось несерьёзным всё то, о чем она говорила, просто забавным, не более. Я не хотел её обидеть, а притворяться заинтересованным слушателем тоже не хотелось.

Вдруг, она сказала: «Вы думаете, что я верю в эти придуманные знаки? Нет. Цветы говорят сами, своей формой, своим особым индивидуальным цветом, расположением соцветий, листьев и много ещё чем. Их можно как скульптуру обойти вокруг и каждый раз открывать в новом ракурсе, по-новому. А по-современному это нужно бы назвать одним модным словом. Вот не могу вспомнить его».

«Инсталляция», — подсказал я.

«Да, вы правы, именно это слово ближе всего. Но словами трудно передать то, что видишь, а что чувствуешь совсем невозможно».

«Печальна участь человека, тут ничего придумать нельзя», — посетовал я, полагая, что разговор на этом закончился.

Но неожиданно она продолжила: «Есть способ передать, то о чём говорят цветы. Он известен, но не все его знают, а тем более не все владеют им».

Я с удивлением и большим интересом приготовился слушать, но тут нам принесли счёт за кофе, я оплатил, и мы встали, вернее встала она, а я вынужден был это сделать вслед за ней.

Стало темнеть. Становилось прохладно. Я предложил проводить её, она согласилась только до конца дорожки, ведущей к конечной остановке автобуса у границы пляжа.

От нашего кафе до этого места было всего метров сто. Мне не хотелось с ней расставаться. Я был очарован ею. Кроме того, очень хотелось узнать, что она имела в виду, говоря о возможности понять язык самих цветов, обращённый к нам.

Разумеется, я спросил: «Часто-ли она гуляет здесь?»

«Иногда. Хотите приду завтра? Ведь вы хотите?» — она улыбаясь взглянула на меня.

«Да, хочу, — сказал я, и понял, что теперь целые сутки только и буду ждать следующего вечера: Ведь мы с вами не договорили».

«До свидания», — быстро сказала она и побежала к подъехавшему автобусу.

Я смотрел, пока автобус не скрылся за поворотом. Потом медленно пошёл и долго ходил по ночному городу в каком-то особенном непонятном самому состоянии. Приятное общение с молодой женщиной? Может быть. Но всё-таки, в глубине души, была мысль, что не только в этом дело. А может и совсем не в этом.

На клумбах и на бульварах ещё цвели осенние цветы. Я смотрел на них и видел теперь в них близких себе существ. Это пройдёт, думал я. Это болезненные фантазии, глупости. Хотя она так убеждённо говорила, что знает секрет… «В средние века её бы сожгли на костре, — почему-то подумалось мне, — Но эти большие пророческие глаза, несущие в себе какой-то экстаз, пожалуй, убеждают».

На следующий день, ближе к вечеру, я уже ходил по дорожке, идущей вдоль пляжа.

Она пришла. Нескромно, но я предположил, что интересен ей не только, как слушатель, что может быть она, увидела, что-то общее между нами и мой интерес к её миру.

Мы сели за тот же столик, в том же кафе.

Она посмотрела на меня внимательно, как бы стараясь увидеть во мне какие-нибудь скрытые, неискренние мысли, может быть иронию.

«Вы, наверное, очень любите искусство?» — спросил я: «Часто бываете в музеях?»

«В нашем художественном бываю часто, я знаю его наизусть. Но многие картины в запасниках, а выставки бывают редко, они как праздник. Кстати у нас в музее есть один натюрморт Машкова — учителя того самого художника Загрекова, картину которого мы с вами видели в антикварном. Я прочитала книгу о нём из нашей библиотеки».

«Вы говорили, что есть способ точно знать о чём говорят цветы. Каким образом? Сможете рассказать?»

«Об этом рассказать очень трудно, может и совсем невозможно. Но настоящие художники это могут передать в своих произведениях. Как, например, тот же художник Загреков. А чтобы всё это понять надо быть рядом с картиной, часто общаться с ней».

«В таком случае, не проще-ли общаться с реальными цветами?»

«Нет-нет, быстро сказала она, как раз нет. Художник ведь творец, по-своему чувствует, сосредоточиваясь на какой-то части мира он видит и передаёт то, что может быть не видим мы. Я часто думаю, что на картине не просто отражение реальности, в ней больше, чем реальность. Впрочем, я не умею хорошо сказать. Только, наверное, чтобы это понять, требуется близкое и небыстрое общение с картиной. Вам понравился натюрморт с глоксиниями в нашем антикварном? Мне кажется, что в нём как раз есть всё то о чём мы говорили. Наверное, он ещё продаётся».

Нужно-ли говорить, что мои мысли и чувства путались. Я и соглашался с услышанным и не мог понять, как может быть такое: «больше, чем реальность»? Сразу решил: завтра же к открытию магазина пойду и куплю эту картину.

Всё о чем говорили мы дальше и как расстались, не имеет значения для этого описания, да и закончилось всё как-то буднично. В этом городе я больше не был. Но воспоминания об этом знакомстве, вызывают во мне особенные чувства. Такая встреча в моей жизни была только раз.

Вернулся в Москву, разумеется, с картиной, оформил её в новую раму (старую оставил антиквару) и повесил в своём кабинете, над рабочим столом. Я всегда вижу её перед собой в разное время: освещённую слабым утренним, ярким дневным, тяжёлым вечерним светом, искусственным домашним. Она всегда разная. Это её жизнь в интерьере.

На картине изображены глоксинии, занимающие почти всю плоскость холста. Крупные листья закрывают цветочные горшки, в которых вероятно они стоят на едва обозначенном столе. Вот и всё на первый взгляд. Когда на неё смотришь, то видишь только эти цветы и листья.

Но однажды, подходя к письменному столу, я бросил беглый взгляд на картину и вдруг почувствовал в ней присутствие ещё чего-то очень важного. Я подошёл ближе, но увидел в ней только то, что видел раньше. И всё же я почувствовал, что тут есть ещё что-то, замеченное уже мною, но пока необъяснимое. Может быть в этом и есть разгадка обаяния этой картины? И тут я обратил внимание на тёмную вертикальную линию в верхней части картины, над цветами. Я видел её и раньше, но не придавал ей значения. Что это? Может быть слегка обозначенная рама окна, дающая глубину картине? Нет, вряд ли художник написал эту линию просто так. Она как бы делила натюрморт на две неравные части, однако казалось, что эта линия находится на своём месте, именно так бы она и должна разделить. И вдруг меня осенило. Я быстро взял из стола рулетку, подошёл к картине и замерил расстояние от левого и правого края картины до тёмной линии. Получилось 40 и 25. Я поделил эти цифры друг на друга. Получилось 1,6. Да это же золотое сечение! На продолжении этой линии расположен один из красных цветков, который мне всегда казался центром натюрморта. А если мысленно продлить края стола, то они пересекутся точно на этом цветке и продолжатся двумя другими. Не зря называли Николая Загрекова мастером композиции.

И тут-то я понял, что картина эта вовсе не так проста. Хотя художник использовал совсем небольшие материальные средства для её создания: не многие краски, простой деревянный подрамник, который готовил сам, грубый холст, который он сам и грунтовал. Это почтительное отношение к своему ремеслу, говорят, он перенял у своего учителя и земляка-волжанина Ильи Машкова. От него, наверное, и уважение и любовь к вещественности, материальности нашего мира.

Картина написана «полусухой кистью» в несколько слоёв. Грунт местами не закрыт краской. Он просвечивает и производит впечатление игры света на листьях и цветах, придаёт им сочность.

Есть в этой картине ещё одна особенность. Я увидел её однажды летом, поздним вечером, когда за окном разразилась сильная гроза. Я ещё не включал свет. Молнии сверкали поминутно и освещали картину необычайно ярко. Они вспыхивали иногда по нескольку раз в секунду, меняя состояние теней в комнате. Было фантастическое впечатление, что картина сдвигалась с места. Краски были то ярче, то темнее, что-то появлялось, и тут же какие-то краски становились невидимыми. Я наблюдал как свет боролся с сумраком и тогда мне показалось, что и эти написанные художником цветы точно также борются за жизнь. В картине цветки, расположенные справа, напряжённого, тёмно-красного внутри себя цвета, особенно центральный, решительно направленный прямо на зрителя, стремятся преодолеть затемнение и перейти по краям в чистый красный. Это движение цвета создаёт впечатление роста, жизненной энергии. Его ещё усиливает напряжение вертикали тёмной полосы, расположенной над ними. Этот натюрморт можно рассматривать как парный портрет. Ведь здесь изображены два разных цветка. Глициния, расположенная на левой стороне картины, не столь энергичного, не столь однозначного, но более сложного цвета. И рядом с ней красные цветы правой стороны усиливают энергию своего цвета. Она контрастно поддерживает их стремление вверх и выдвигает их из картины. Сама же на их фоне приобретает компактность и упорядоченность и при этом, ещё большую загадочность и красоту цвета. При этом все краски на картине приведены к тональному единству. И я подумал: женское и мужское. Как «инь» и «янь». И что это диалектическое единство вызывает у зрителя чувство присутствия становления мира.

Как-то раз, февральским вечером я, задумавшись, отвлечённо смотрел перед собой, как раз туда где висела картина. И почему-то, в засыпанной снегом Москве, вспомнил море, пустынный пляж и ту необыкновенную женщину, которая открыла для меня так много. Я долго не мог, а вернее сопротивлялся в душе сказать об этой картине одним словом, хотя это слово уже было у меня. И всё же я его произнёс: любовь. Вот, что было в этой картине. Так мне казалось. Но однажды уже весенним утром, в хорошем настроении я взглянул на картину, освещённую яркими лучами и вспомнил, как она сказала, что цветы «сами говорят», что в хорошей картине может быть «больше реальности, чем в самой реальности». И я понял: это очень верно. А ещё я понял, что художник изобразил жизнь. Нашу жизнь.